Шаг на пути к небу. Роман - Паратиков Павел

– Ты присаживайся, Матвей Семёнович, – выдвигая стул, проявил гостеприимство председатель. – Мы с отцом уже договорились. Он гутарит, ты конюх знатный.

– Ну, есть немного, – засмущался Бандурин, давно не испытывая отцовской протекции.

– Ну, вот и хорошо. До зимы поработаешь пастухом, а там на конюшню тебя определим.

– Да я за любую работу, главное що дома. Тринадцать лет дома не был, истосковалась душа по родным краям. Манера общения Пустовала располагала к доверительному разговору.

– Да, за тринадцать лет жизня наша сильно поменялась, – перебил его Пётр Аркадьевич. – И ты, наверное, тоже изменился, а Матвей Семёнович? Председатель вопросительно посмотрел на него.

Бандурин понимал, на что намекает Пустовал.

– Вот смотри брат, что пишет газета «Красный казак». Он взял её со своего стола, и положил перед Матвеем.

– Партия и Советская власть верят нам с тобой в том, что мы приложим все усилия, для того, чтобы обеспечить нашу молодую республику продовольствием. Председатель смотрел на Бандурина испытывающим взглядом, пытаясь увидеть его внутренность. Матвей понимал, что тринадцать лет отсидки, за борьбу против Советской власти, наложили на него соответствующий отпечаток, с которым ему предстоит жить, всю оставшуюся жизнь.

– В этом году, нам поставили двойной план, который мы не смогли выполнить, – продолжал Пётр Аркадьевич. – В связи с чем, на сегодняшний день, положение у нас, прямо скажу, критическое. И товарищ Сталин, надеется, что станичники поймут эту ситуацию правильно, и приложат максимум усилий, для выхода из сложившегося кризиса. Страна нуждается в продовольствии. И кроме нас, и таких как мы, дать его ей некому. Пустовал, завершающе хлопнул по столу ладошкой, и встал. – Вот такая вот история, брат.

Выглянув из кабинета, он крикнул. – Денис Моисеевич, зайди ко мне.

Через минуту, в кабинет вошёл лысоватый мужичок, который на крыльце давал нагоняй Насте Беляевой.

– Вот, знакомьтесь, Денис Моисеевич Фрисман, бригадир молочной фермы, – представил вошедшего председатель.

– А это Бандурин Матвей Семёнович. Зачисли его пастухом, и пускай с завтрашнего дня приступает.

– Да мы знакомы уже, – буркнул Фрисман.

– Ну, вот и добренько, не буду вас задерживать.

Бандурин встал, и протянул на прощание руку.

– Я надеюсь, вы меня правильно поняли, Матвей Семёнович, – пожимая ему руку, уточнил Пустовал.

– Я вас понял, Пётр Аркадьевич, до свидания. Матвей вышел из кабинета. Следом за ним вышел Фрисман.

– Бандурин, зайди в отдел кадров, оформись, и завтра в шесть часов, я тебя жду на ферме. Всё понял? – всё в той же грубой манере проворчал он ему в спину.

– Да понял, що не понять то. Матвей зашёл в кабинет отдела кадров.

Уладив в сельсовете все дела, он направился к дому Беляевых. Дверь открыл парень, по виду ровесник его сына.

– Здорово жавёшь, казаче! – протягивая руку, поприветствовал его Матвей.

– Слава Богу, – ответил тот, пожимая руку в ответ.

– А ты хто, дядь? – поинтересовался парень.

– Да я сосед, с соседней улицы, Бандурин Матвей.

– Эт Сенькин батька, чи ни?

– Да, Сенькин. Мне бы Настасью Михайловну увидеть. Дело у меня до неё.

– Так она на ферме.

– А когда дома будет?

– Ну, вечером, часов в восемь.

– Добро, я тогда зайду вечером. Попрощавшись, Бандурин ушёл.

В полдевятого, Матвей снова постучался в дверь Беляевых. На пороге его встретила Настя.

– А, это вы приходили?

– Да, я. Ну как вы, не зашиблись сегодня? – с иронией улыбнувшись, спросил он, не зная с чего начать разговор.

– Да нет, не зашиблась. А вы что, это хотели узнать? На Настином лице образовалось недоумение.

– Нет, Настасья Михайловна, не это. Я сидел в одном лагере с вашим отцом, – не став подыскивать слова, выдал Бандурин.

– Что с ним? – Тяжело выдохнув, Настя взглянула в его глаза. Он молчал, на мгновение растерявшись, от её пронзительного взгляда.

– Пойдёмте в дом. Она взяла его за руку и завела. – Садитесь, рассказывайте, токмо пожалуйста не молчите.

Анастасия усадила его за круглый стол, стоящий посреди комнаты. Сама села напротив. Рядом примостились двое её братьев.

Матвей рассказал им о гибели отца. Настя сидела, прикрывая рот ладонью, боясь разрыдаться. По её щекам текли слёзы. Парни сидели молча, с хмурыми лицами, с трудом сдерживая эмоции.

– Спасибо вам. – Настя, вытирая слёзы, посмотрела на Бандурина. – Спасибо большое. Она поднялась из—за стола. Матвей поднялся с ней.

– А где он похоронен, – заглядывая в его глаза, спросила девушка.

– На лагерном погосте. Могилка за номером 3684.

Настя подошла к нему, и, обняв, зарыдала, прижавшись к его груди, не в силах больше держаться. Он обнял её, ничего больше не говоря. К ним подошли мальчишки, и, прижавшись с обеих сторон, тоже тихо заплакали.

Глава 3

Уже стемнело, когда Пустовал подошёл к небольшому домишке на краю станицы. С цепи начал рваться и лаять пёс.

– Кто там? – донёсся голос из темноты.

– Вячеслав Фомич, это я, председатель, – крикнул он из-за калитки.

– А, заходи, Тимофей Аркадьевич, зараз собаку придержу.

Пустовал быстро пробежал мимо пса, рвущегося из рук хозяина, и вошёл в дом. Вячеслав Фомич вошёл следом.

В правом углу комнаты, на небольшой полочке, стояла старенькая иконка, под ней горела лампадка, сразу бросившаяся в глаза. Председатель снял фуражку, и, повесив её на гвоздь, вбитый в стену, справа от двери, сел за стол. Хозяин присел рядом, ставя перед гостем чугунок с картошкой, сваренной в мундире.

– Вот, угощайся, чем Бог послал, звиняй, разносолов нету.

– Спасибо, Фомич, спасибо, но не трапезничать я к тебе пришёл, разговор у меня к тебе есть.

– Ну, гутарь, с чем пожаловал, только уважь, возьми картошечку, поешь. Он достал картофелину и протянул Пустовалу. Тот взял её и начал очищать от кожуры.

– Догадываешься, зачем пришёл? – пристально вглядываясь в гостеприимного собеседника, в своей манере, мягким, глубоким голосом спросил Тимофей Аркадьевич.

– Да что мне гадать, я ж не цыганка, гутарь как есть, без предисловий, – ответил, глядя ему в глаза, Вячеслав Фомич.

– Ну, как скажешь, без предисловий, значит без предисловий. Ты знаешь, что я тебя уважаю и ценю, скажу больше, кузнеца лучше, чем ты я не встречал, и не хочу тебя потерять, – положив на стол почищенную картошку, начал он более серьёзным тоном.

Немного помолчав, не сводя взгляда с хозяина дома, Пустовал достал из кармана свёрнутую бумажку.

– Вот послушай.

Развернув её, Тимофей Аркадьевич начал читать, стараясь придать словам особое выражение.

– «Товарищу Пустовалу. Товарищ председатель, прошу Вас обратить пристальное внимание на антисоветские действия товарища Ковалёва А. Ф., бывшего служителя культа. Товарищ Ковалёв, вопреки линии нашей партии, продолжает дурманить голову религиозными предрассудками казакам и станичникам. Он в своём доме проводит всякие чуждые советским людям религиозные обряды, которые негативно влияют на умы граждан. В связи с чем, считаю необходимым принять в отношении товарища Ковалёва соответствующие меры». Он положил бумажку на стол и накрыл ладонью.

– Написано анонимно, – резюмировал председатель.

– Что скажешь, Вячеслав Фомич? – Пустовал вопросительно посмотрел на него.

– Ну а что тут говорить, надо принимать меры, значит, принимай.

– Да какие меры? – Тимофей Аркадьевич встал из-за стола, и подошёл к иконе, с горящей под ней лампадкой.

– Ты понимаешь, что тебе с учётом твоей судимости, между прочим, тоже за религиозную пропаганду, лет семь светит, если такая бумажонка попадёт, сам знаешь, куда?

Он сел обратно перед Ковалёвым.

– Я всё понимаю, но неужели нельзя без этого?

– Да нет, председатель, если бы ты всё понимал, то такие вопросы мне б не задавал, – Вячеслав Фомич взял со стола положенную Пустовалом картошку.

– На, покушай, и послухай, что я тебе скажу.

Тот взял её, и откусив начал жевать.

– Ты пойми, Тимофей Аркадьевич, я православный священник, к тому же казачьего роду. Ты думаешь, я испугаюсь какой – то писульки? Я тебе так скажу, власти безбожной не выкорчевать веру Христову из человеческих сердец. Да, порушили церкви, да, постреляли священников, да, пожгли иконы, но из сердца-то как вырвать Бога? Помяни моё слово, зазвонят ещё колокола над станицей, да над всей Россией. По-другому быть не может. Отступил народ от Господа, прельстился, за то и пожинаем. Но прощает Бог кающегося грешника. Через покаяние и обретёт народ русский спасение. Не могут станичные без церкви, истосковались души православные. Да ты и сам пади крещёный?

– Крещёный, – махнул головой председатель.

– Но как жить-то? Я ж тоже верую, но в душе, на люди не показываю.